Грезино – деревня в Камешковском районе Владимирской области, Второвского сельского поселения. Находится в 29 км. от районного центра (г. Камешково). В непосредственной близости населенные пункты: мкр. Оргтруд, деревня Филяндино, село Давыдово, д. Новая Быковка. Деревня раположена недалеко от реки Рязановка (в простонародии именуемой Грезинской речкой), на которой сооружена плотина («Грезинская плотина»).
$IMAGE7$ Фрагмент карты 1850 г.
В деревне Грезино издавна существовала часовня, построенная в память каких-то бывших на сем месте явлений св.муч. Параскевы. В 1859 году Грезино прописано как сельцо помещичье; число дворов – 11; число душ мужского пола – 38; женского пола – 47. Владимирская уездная земская управа в 1866 г. рассматривала дело по хлебозапасным магазинам временно-обязанных крестьян и о состоянии запасов. По отчету Корякина значится, «по сельцу Жуихе Михалковской волости общественного помещения нет, и наличная часть хлеба сих крестьян хранится в частном крестьянском амбаре. В сельце Велисове хотя два магазина, но оба они в разрушенном виде. В сельце Грезине магазин крыт соломой, находится в середине селения,- и хлеб, судя по числу душ, не должен быть в полном количестве. В селе Нижний-лемешок, в числе 150 душ крестьян, значится в недоимке 34 четверти ржи и 14 четвертей ярового; хлеб этот разобран крестьянами самовольно, без всякого на это разрешения начальства. По деревне Квашнихе хлеб оказался не в полном количестве и при том весьма затхл». Лемешенский приход состоял из села Лемешек и деревень Квашина (в 3 верстах от церкви), Грезина (6 верстах), Соболихи и Новой Быковки (5 верст) в коих по клировым ведомостям 1897 г. числилось 519 душ мужского пола и 549 женского пола, все православные. В сер. XIX – нач. ХХ вв. входила в состав Давыдовской волости. Численность населения в д. Грезино: в 1905 г. - 104 чел. (20 дворов); в 2010 году - 4 муж. и 2 жен.
В Грезино расположено несколько садовых товариществ: СНТ Грезино-1, СНТ Грезино-2, СНТ Грезино-3. Почтовое отделение, обслуживающее снт Грезино: с. Давыдово, д. 59, Камешковский р-он, Владимирская обл.
Константин Алексеевич Коровин (23 ноября (5 декабря) 1861 год, Москва — 11 сентября 1939, Париж) — русский живописец, театральный художник, педагог и писатель, Академик живописи (с 1905 г.), Главный декоратор и художник московских театров (с 1910 г.).
Портрет кисти В. А. Серова, 1891, из коллекции И. А. Морозова
Из его автобиографического очерка мы узнаем следующее: «Родился я в Москве в 1861 г. 23 ноября, на Рогожской улице, в доме деда моего Михаила Емельяновича Коровина, московского купца первой гильдии. Прадед мой, Емельян Васильевич, был родом из Владимирской губернии, Покровского уезда села Данилова, которое стояло на Владимирском тракте. Крестьяне этого села были ямщицкого сословия. Когда родился прадед мой, то в то время в обычаях сел и деревень, находящихся по Владимирскому тракту, при рождении ребенка отец выходил на дорогу, и первого, которого или которую гнали в ссылку преступника или преступницу по этой дороге Владимирке, спрашивал имя преступника. Это имя и давали родившемуся ребенку. Будто бы это делали для счастья - такая была примета. Нарекали имя родившегося именем преступника, т.е. несчастного. Так полагалось обычаем. Когда родился мой прадед, по Владимирке везли в клетке с большим конвоем Емельку Пугачева, и прадеда наименовали Емельяном». Из «Воспоминаний» мы так же узнаем, что с самых юных лет учащийся Московского училища живописи, ваяния и зодчества Костя Коровин становится страстным охотником. Любимым его местом для охоты становятся пойменные берега реки Клязьмы в районе села Боголюбово Владимирской губернии. А оказался он там потому, что туда пригласил его товарищ по Московскому училищу живописи Абрам Баранов, который был родом из с. Добрынского. А местом охотничьего пристанища была деревня Грезино, находящаяся в Давыдовской пойме у реки Клязьмы, где было в то время всего шесть домов, как пишет автор «Воспоминаний». На протяжении нескольких лет Коровин посещал эту деревню и всегда добрым словом вспоминал крестьянина Гаврилу Ивановича, в доме которого он останавливался. В тех местах он охотился со своим знаменитым пойнтером Фебом, ловил рыбу и рисовал этюды. Об охоте и рыбной ловле им написано 176 рассказов и очерков. В одном из рассказов Коровин повествует о своей встрече в этом лесном крае с известным тогда на всю Владимирскую округу разбойником Куровым, как раз в это время разыскиваемым конными жандармами. А вот его отрывок из воспоминаний о художнике И.И. Левитане в годы их учебы в Училище живописи: «Ранней весной мы с Левитаном уезжали в окрестности Москвы на охоту. У него было новое ружье. Вечером, в Кускове, мы стояли на тяге. И в сетке наших ягдташей появилась дичь. Носы вальдшнепов выглядывали из нее. Утром с Курского вокзала мы шли пешком, гордые тем, что охотились и что на нас глядят. У Красных ворот нам встретились гимназистки. Мы шли как бы не по земле: они смотрели на нас! И как они все прекрасны!
узнай они, что мы охотники! А узнай они, что мы художники – знать бы не захотели…».
Будучи личностью разносторонних интересов и дарований, Коровин вместе с К.С. Станиславским, А.П. Чеховым, И.И. Левитаном основал в 1898 г. Литературно-художественный кружок, призванный «способствовать развитию литературы и изящных искусств». Среди его друзей он особо выделял Ф.И. Шаляпина, с которым они много времени проводили вместе, в том числе и на природе. После революции в 1917 г. Коровин был вынужден оставить свою московскую квартиру и поселиться в глухой деревне Тверской губернии. А в 1922 г. вслед за своим другом Ф.И. Шаляпиным эмигрировал во Францию. Там он продолжал заниматься живописью, устройством выставок своих картин в Париже, Берлине, Нью-Йорке, а также возобновляет работы в театрах по художественному оформлению различных опер и балетов. Кстати, там он создает для труппы прославленной русской балерины Анны Павловой, с которой он уже сотрудничал еще в России, декорации к балету «Дон Кихот», шедшему в Лондоне и Нью-Йорке. И все же средств для прожития не хватало. Кроме того, он очень тосковал по родине. В 1939 г. в начале Второй Мировой войны во время налета немецкой авиации на Париж К.А. Коровин умер. Он был похоронен в предместьях Парижа на кладбище Сант-Женев-де-Буа. Длительное время на родине художника не знали о том, что К.А. Коровин оставил после себя значительное литературное наследие. И только в 2016 г. в России был издан 2-х томник литературных произведений знаменитого русского художника К.А. Коровина.
***
Как сказка шла моя младость. Был у меня приятель по училищу живописи, Абраша Барашев. Сын крестьянина из большого села Добрынского, Владимирской губернии. У реки Нерли раскинулось село Добрынское, и место было ровное. Нам не нравилось. Отец Абраши был кровельщик и больше жил в отъездах, на постройках. Были мы с Абрашей охотники и нашли место, где лучше жить,- около леса, у ручья, бегущего по песочку. Деревня всего в шесть домов, название ее Грезино. На горке стоял деревянный старенький флигель, оставшийся от сгоревшего барского дома. В нем жил старик Гаврила Иванович и жена его Елизавета. Гаврила Иванович помнил хорошо крепостное право, и когда мы поселились у него, то много рассказывал нам о двух барышнях, пречистых девицах, госпожах своих. И крестился, говоря: - Царство Небесное, чистые были, такими и померли. А на арфе играли, как ангелы Божий. Красота была кругом. В тихой ночи было слышно, как журчит ручей. А сбоку от дома стоял огромный сосновый бор. Далеко шел он. За бором была широкая пойма и зеленые заливные луга реки Клязьмы. В пойме были озера, поросль непроходимая, осока и камыш, ивняк и ольха. Здесь мы стреляли уток, а Клязьма протекала лесами, песчаными осыпями несказанной красоты. Отрадно было, устав на охоте, подходить к широкой Клязьме и купаться в синей летней воде. Весело носились белые чайки и кричали кулики. Гаврила Иванович был в молодости повар. Он жарил нам уток, тетеревов, рыбу. И жили мы в этом раю, работая над этюдами с натуры. - Вот,- говорил нам вечером, за чаем, Гаврила Иванович.- В Курбатове, рассказывают, Чуркин монастырь ограбил. Задумался старик, потом сказал: - По весне вот тут, по речке, у больших дубов, в зарослях, грибы я, сморчки, собирал. И вижу я - стоит высокий парень, вот на Абрама Ефимыча похож. Только глаза другие. И с ним небольшого роста женщина в красной шали. Он ей говорит: "Мотя, я Чуркин, но не разбойник". Я услышал - батюшки! - прямо наземь присел. Гляжу, а они пропали, прямо как не было, как в землю провалились. Вот он, Чуркин-то, как глаза-то отводит, вот и поймай его. Нет, не пымать... * * * Устали мы, идя с охоты из поймы. Наловили рыбы на Клязьме, настреляли уток полные ягдташи. Была жара, и, войдя в сосновый бор, мы прилегли на сухом мху. Вдруг видим, идут по дорожке двое в подрясниках-молодые послушники. С корзинами, грибы собирают. Остановились и смотрят на нас с испугом. Мы дали им папирос. Они присели против нас, конфузливо сказали: - Курим, конечно, потихоньку, а в монастыре нельзя. А вы, господа, откелева будете? - Мы нездешние. По охоте пришли. - Да, прогулка прекрасная. От делов отдохнуть, много удовольствия в этом есть. - У нас и делов-то никаких нет, мы люди вольные,- сказал Абрам Барашев. Оба послушника впились в него глазами: - Да-с...- сказал один из них.- Это ведь чего же... Только как без дела-то пропитаться можно? Это вот ежели Чуркину-то - вольно. Берет силком, грабит, значит. А то как же? - А ты видал Чуркина-то? - спросил его строго Барашев. - Не, не,- ответили послушники,- и не приведи Господи увидать... Говорят, страшенный, ни за што погубит. - За что он губить тебя будет? Что у тебя подрясник рваный, опорки, эка дура! А вот ежели б казначей встретился... Ну, пойдемте в сторожку к лесничему, чаю выпьете. Там и бутылочка найдется. Мы зашли в сторожку лесника, приветливого и молодого. Жена его поставила самовар. Подали лепешки, яйца, молоко, оказалось и вино. Я в сенях сказал хозяину: - Послушай, скажи послушникам про Барашева, что этот, мол, человек, кажется, Чуркин и есть... Попугаем послушников. - Ладно,- рассмеявшись, ответил лесник. Выпили по рюмочке, и я заметил, как лесник что-то шепнул послушнику. Смотрю, он выпил еще рюмку и ласково посмотрел на Барашева. Тот выпил рюмку, стукнул по столу кулаком и громко сказал в пространство: - Да, покажем еще им... - Вот-вот,- обрадовался послушник.- У нас трапезник прямо наживало, и казначей... Вот их бы поучить. Чисто как звери. Придешь с села, сейчас подойдет прямо к рылу: "Дыхни",- говорит, ну, и без ужина оставит, на всю ночь на колени, молись. Гриба белого и не увидишь, сами едят с маслом, квас у них и у нас разный: у нас кислота... И что это. Вот бы их... Лесник и жена смеялись до упаду. - Ну, а у Сергея, монаха,- сказал другой послушник,- в келье шкаф заделан, а там и колбаса, закуска разная, и коньяк, и денежки... Эх, ежели б господин Чуркин знал... В это время отворилась дверь, вошел урядник. Огромного роста, рыжий, с косматой, комом, бородой. Ситцевым платком у него была завязана щека: болели зубы. Он мрачно оглядел нас и хрипло сказал леснику: - Сказывают, пикеты ставят, облавой пойдут, приказано Чуркина изловить... Да как его поймать? То он купец, то барин, то вот послушник... Послушники растерялись. - Вот вы шляетесь здесь,- сказал строго урядник,- а паспорта у вас есть? - Где же... нету...- робко ответили они.- Ведь мы боголюбские... Урядник подошел к столу, подал руку Барашеву и мне, выпил рюмку водки, закусил лепешкой, посмотрел еще раз на послушников и вышел вон. - Владимирский урядник, а наезжает сюда по службе,- сказал лесник.- Иной раз ночует. Лошадь у него верховая хороша. Как зверь. Он богатый. А послушники сидели, вытянув рожи, и глядели то на Барашева, то на лесничего. Молодая жена лесничего заливалась смехом, закрывая фартуком лицо. - Вот узнает ваше начальство, что вы их так обсаживаете, и выгонят из монастыря... К Чуркину на службу пойдете,- сказал Барашев строго. Лесничиха залилась смехом и выбежала в сени. Душно было в доме Гаврилы Ивановича. Я и Барашев спали в омшайнике, на чердачке, на сене. Внизу большие лари с овсом и хлебом. Приятно было слышать далекий звон колокола старинного Боголюбского монастыря. В звоне было что-то надежное, родное, неизъяснимо прекрасное. Рано утром, слышим, стучат в запертую дверь. Я говорю: - Сейчас встанем, что надо? - Выходите скорей, начальство приехало,- сказали снизу. Мы оделись и вышли. У крыльца дома Гаврилы Ивановича стоят три верховых лошади, и военный держит их за уздцы. Мы вошли в дом. Двое в коротких кителях и рейтузах с желтыми шнурами разглядывали карту, разложенную на столе. Один, гладко причесанный, с карими глазами, с улыбкой и ямками на щеках, положив руки в карманы и дымя папироской, поднял голову и остро посмотрел на нас. - Ваши документы,- сказал он. Я полез в чемодан, а Барашев сказал: - У меня нет, я из Добрынского, вот только... Он полез в карман, там было свидетельство из Школы живописи в Москве. Я достал паспорт и свидетельство на право писать с натуры, где Школа обращалась к начальствующим лицам с просьбой оказывать мне содействие. - А что вы здесь делаете? - строго спросил жандарм. - Живем здесь, пишем с натуры этюды. Вот,- показал я. На стене висели этюды. Я говорю, а он все на Барашева смотрит. - Скажите,- сказал жандарм.- Ваша фамилия Барашев. Вы говорите, что вы из села Добрынского. А скажите, кто у вас сосед? - Николай Савинов, Сергей Горбачев,- ответил Барашев. - Вот вы, Барашев, пошутили на днях у лесника, а губернатору был донос, что полиция пьянствует вместе с Чуркиным, и уговаривали послушника побить казначея и трапезника... Жандармы попеняли Барашеву, а потом сели на лошадей и, сделав под козырек, щеголевато ускакали. * * * В пойме по лугам мчался на серой лошади урядник, без шапки. Черные кудри вздымались от быстроты бега, отклеенная рыжая борода висела клочьями. За ним лихо гналась врассыпную кавалерия. Из лесу наперерез спускались, скача, на тяжелых лошадях конные жандармы. Урядник держал путь к Клязьме. Подскакав к крутому берегу, он мигом соскочил с лошади и бросился с бугра в воду. "Утопился, значит",- подумали подъехавшие. Долго объезжая то место, лодки с сетями искали труп, на берегу был крик. Стояли толпы крестьян. Вечерело, наступала ночь. А тот лихой урядник сидел в воде и дышал в высунутый тростник, в пустой стебель зеленой череды. Ночью он вылез, ползком выбрался в кусты и стрелой побежал в лес... В ночном у пастуха горит тепленка. Пастух и подпасок мирно лежат, освещенные огнем. Ходят лошади в ночи, щиплют траву. Подошел черноволосый урядник: - Пастух,- сказал он.- Вот лошадь меня в воду сбросила, смотри - весь мокрый. Разожги-ка теплицу поболе, я скину одежду высушить, озяб. Ну-ка, а ты дай мне свою, скидавай, как подсохнет, мою наденешь, да надо лошадь найти... я возьму из табуна, съезжу на часок. Молодой здоровый парень, пастух, получив еще рубль на чай, живо разделся. Урядник бросил свое мокрое платье, прыгнул на коня, крикнул: "Скоро вернусь!" и ускакал. Утром рано в деревне Гаврила Иванович сказал: - А Чуркина-то поймали, эге, брат... Сейчас вот тут, недалече, в Лемешки повезут, на шоссе. Там в трактире начальство все. Поймали. Вот ведь, не ушел... По проселку ехали конные жандармы, в телегах сидели солдаты, и в одной из них со связанными руками сидел здоровый, молодой, белобрысый урядник, заливаясь слезами... - Да ведь это курбатовский пастух...- шепнул мне Гаврила Иванович.- Кой леший в урядники-то его нарядил! ...Право слово - пастух. Вот так Чуркин.
Грезино
Помню, в молодости жил я во Владимирской губернии, в двадцати верстах от Боголюбова, в маленькой деревушке из шести дворов под названием Грезино. Поселок этот стоял на возвышенности, окруженный лесом. Внизу, в ольховых кустах, бежала мелкая светлая речка. Большой еловый лес шел рядами до самой поймы реки Клязьмы. Я жил в старом деревянном большом доме у Гаврилы Ивановича. Этот дом был - господская кухня. А Гаврила Иванович был поваром у прежних господ. Господский дом, тоже деревянный, сгорел. А старик Гаврила Иванович хорошо помнил крепостное право. Со мной жил приятель мой, Абраша Баранов, тоже, как и я, ученик Московской школы живописи. Крестьяне и Гаврила Иванович были рады нам. По вечерам приходили на скамеечку к нам у дома и любили посидеть и покалякать. Газет мы не получали, да и в Москве не читали их. Политикой совершенно не интересовались и что делалось на свете - не знали. В этом глухом месте была какая-то необъяснимая божественная красота. И когда окрестные места погружались в сумрак вечера,- дыхание леса, покров наступающей ночи охватывали душу несказанным забвением. От спелой ржи, овсов, леса, речки шли колдовские ароматы и запахи травы и цветов. Грезино. И название - по благодатным местам. Тихо было ввечеру. - Э-эх, допрежь, помню, молодой был. Вот здесь, около, в дому-то,- господский дом-то здесь стоял,- барышни, Софья и Тата, в таком в вечеру на арфах играли. И вот играли и пели, вот до чего хорошо, чисто ангелы Божии... А мы на лугу сидим и слушаем, и, слухая их, чего-то в животе идет, будто не на земле живешь, а в небе летаешь. - Помню и я,- сказал лохматый седой старик Афанасий,- неча говорить, от их вреда не было. Тоже, были из себя хороши, а в девках засохли. Приезжали редко эдакие-то, как вы, охотники, верхом катались. Ну, один-то такой ходил на охоту, да и утоп на Поганой Луже. Тата на Погану-то Лужу все ходила - видал я. Сидит там у развалинки, где ране мельница была. Сидит, наклоня голову, и глядит. Тужит. Ждет, знать. А чего ждет - невесть. Ну и засохла от тоски. Померла она-то опосля этого, как утоп молодой барин приезжий, и на арфах более не играли. - А другая-то, Софья,- сказал Гаврила Иванович,- чисто в затвор заперлась. Они обе, знать, в его влюбимши были. Хорош был барин. Нарядный. Сюртук табашного цвета надет, ворот закрытый туго перевязан черной шелковой лентой. Штаны белые в сапоги. Шпоры, лернетка на ленте. Золотая лернетка. А он в лернетку-то глядит - все на них, то на одну, то на другую. Лицо чистое, бритое, на руках кольца большие. Звали его Вольдемар. Настреляет, бывало, тетеревов, ну и глядит, как я жарю. "Закрой,- говорит,- да в духовую ставь", из коробочки чего-то сыпал. Стол тоже накрывать - скатерть чистую велит, посуду - каждый стакан смотрит. Все сам салфеткой перетрет. Петр с ими приезжал - лакей. В мундире, перчатки белые, за столом служит. Он сам к обеду белый луперздон надевал - опушка меховая, а посередке золотые канты пуговицы перехватывали. А барышни наши, Софья и Наталья, прически себе делали и в платьях белых с лентами к столу садились. В графинах квасы - брусничный, смородинный, черничный, яблочный, вишневый, а вино - фряжское. Ну чего только не выдумывали к обеду. А ели чинно, благородно. А вот только за обедом по-нашему - ни слова. Понять нельзя. Барышни зайца не ели, чего - не поймешь. Баранину не ели, поросенка ни-ни. В год раз на праздник Святки приезжали гости. Много. А барышни на арфе играют. Так мать-то и отец (я-то мал был - не помню) говорили, в Питере их наукам обучали. Тогда тетка жила толстая, ну, и говорили - пила. Мужики-то, когда что у ней просят - она соглашалась, только вынет платочек маленький и заплачет. Ну, конечно, сознаться, выпивши была часто. - А вот,- сказал другой, Семен Рудаков,- один тут, в Боголюбове, у нас на Никитинской фабрике работал. Идет с фабрики, то сюда, то домой, а ночь была светлая. Он вниз-то спустился к Поганой Луже, да и сел отдохнуть-то. А там развалилось, старые-то колеса на мельнице в воду ушли. И слышит он - кто-то играет на гуслях. Обернулся, видит, барышня сидит у колес и на арфе играет. А в воде голубой месяц прыгает, чисто пляшет... Он как вскочит да бегом. Вот бежал. Замучился, да и упал. Тут вот, по речке, где ивы большие. Лежит, отдышаться не может с перепугу, и слышит, как далеко там, сзади, на Поганой Луже, барышня сладко поет, и до того сладко, что он заслухался. "И так,- говорит,- хорошо мне было, что я и уснул". Проснулся - свет Божий, солнце, Погана Лужа, колеса, мельница, иван-чаем заросло, а около его - крынка разбитая, а в ней водица, и рыбка маленькая там плавает. "Чего это,- думает,- кто рыбку в черенок пустил?" Встал он, взял и выплеснул воду с рыбкой вместе в Лужу. Поглядел кругом, постоял и видит: у ног, где черепок-то, крынка стояла, чего-то блестит. Смотрит,- поднял,- золотой. Ковырнул - другой, третий из глины-то выглядывают, где крынка-то была... Так он два десятка накопал, ну и жил дома тут. Лошадь купил, лесу, строиться начал. Глядят - откуда деньги. Так через двадцать лет сознался и рассказал, что рыбка - не иначе как барышня Наташа была... - А где ж он теперь?- спросил мой приятель Абраша. - Да так ведь! Он на Погану Лужу, почитай, кажинну ночь ходил, все копал - золотые искал, остудился, жена сказывала, ну и помер чахоткой. Давно помер. Жена тоже померла. Бездетные были. Дом-то пустой - вот с краю стоит. И все в рассказах по вечерам на скамейке у дома, среди бедных хижин у леса, было грустно и невероятно. А кругом природа, красота очарованная, и жизнь этих людей мне казалась проста, как и природа окружающая. Рассказы о барышнях-дворянках мне казались как прошедший сон - я точно сам слушал нежные звуки арф и слышал чарующий девичий голос с мельницы. - А ведь, поди, бывало,- сказал Абраша,- господа-то прежние ежели рассердятся, то и пороли кое-кого?.. - Эк чего, не!.. куда тут!.. Эти господа были не такие. От них этакого-то не узнаешь. И перед ними не покривишь, и к ним совесть правильно лежала. Почитали. - Это вот Курбатовские господа,- сказал лохматый мужик,- вот те, верно, в злобе жили с народом. Ну, и народ аховый стал. От их-то Чуркин-разбойник вышел. Вот в Володимере надысь монастырь ограбил. Он тут похаживает, гуляет. Урядник был надысь, так он мельнику Трофиму рассказывал. Вот ловок. Разбойник, а у губернатора обедал, а губернаторша-то в коляске возила его - город показывала, соборы. Он гусаром из Питера приехал по делу: кто я? Да у настоятеля отца Симеона сорок тысяч и свистнул. - Где ж уряднику его поймать,- сказал Гаврила Иванович,- прост больно, да и пьет. Что он? Ундер. Встретил я его в лесу - верхом едет, посмотрел на меня и говорит: "Ты,- говорит,- куда, дурак, старый хрыч, прешь?" Я ему говорю: "В Ламешки". Он спрашивает: "Почто?" А я ему: "По то". За что он меня облаял - не знаю. Вот бы, когда барышни жили, он бы не мог так лаяться. Не мог бы перед ними слова сказать, боялся бы. А чего боялся? Господа настоящие были. Господина-то настоящего сволоча боится. Где ж ему Чуркина пымать!.. см. Разбойник Чуркин
В деревне Грезино
Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн. Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935) Был у меня приятель, крестьянин Владимирской губернии, села Боголюбова, Абраша Баранов. Молоды были мы оба и учились живописи в Москве, в Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой улице. Я, помимо Школы, рисовал и писал больше с натуры, разные виды. Ездил за Москву в окрестности, любил природу, проводил много времени с ружьем. На охоту тоже всегда брал с собой небольшой ящик с красками и дощечками, на которых писал небольшие этюды. Но нигде я не был дальше Останкина, Мытищ, Кузьминок, Кунцева, Перова и Перерв. Все - поблизости Москвы. Левитан привез этюды с Волги,- мне они казались каким-то чудесным, далеким краем, недоступным для меня. Поехать так далеко казалось невозможным. Да и дорого. Абраша Баранов, рассказывая мне про свои края, про леса муромские, про реку Клязьму, уговаривал меня уехать на лето в деревню Грезино, поблизости от его села. - Деревня,- говорил он,- всего шесть домов. А недалеко - большие луга, поймы, там течет Клязьма, широкая река, с красивыми берегами. И весной, после экзаменов, я в первый раз поехал с Абрашей Барановым так далеко от Москвы. Приехали к нему в Боголюбово - мне как-то не понравилось: большое село, в ровном поле, внизу по лугу шла река в скучных берегах. И мы тут же уехали верст за восемь, переехали большую Владимирскую дорогу и потом, среди деревьев, увидели на возвышенной полянке одиноко стоявшие избы крестьян, с высокими сарайчиками. Мы подъехали к крайнему дому крестьянина Гавриила Ивановича. Сам Гавриил Иванович - седой старик небольшого роста - принял нас радушно, кланялся, говорил: "Пожалуйте, вот рад, вот рад..." Мы сказали ему, что хотим поселиться тут, в деревне. Он предложил нам всю его просторную горницу, которая называлась "холодная",- летнюю, так как зимой они жили в другой избе - рядом, с большой печью. Гаврила Иванович был стар, а тетенька Афросинья, жена его, помоложе. Нигде я никогда не видал такого радушия, как у русских крестьян. Гаврила Иванович хорошо помнил крепостное право и любил говорить про барышень, госпож своих. - Вот тута оне жили. И дом был - это место,- показал он к лесу,- но сгорел дом-то... А это самое, где я живу теперь, то завсегда жил тута. Это кухонная изба прозывалась, моя, значит. Я-то повар был у них, у барышень-то. - Ну что, Гаврила Иванович,- спросил я как-то вечером за чаем,- а барышни-то, поди, секли мужиков, ежели что не так? - Не-е-е... что вы! - ответил Гаврила Иванович и замотал головой,- не-е-е... нешто можно? Оне ведь девы чистые были... Сироты бедные. Отца их убили на войне, пенсия была - осемь рублей в месяц. Я ходил в Володимер - получал. Одна - утонула через молодца, и он-то тоже утоп. А другая - померла. Вот красива была - чистый херувим! Когда помирала, мы все смотрели на ее, а она на небо глядела, будто что там видела. Все вверх, вверх глядела. Вздохнула и закрыла глаза... Я ей и ручки на груди сложил. Секли!., и что скажете, право!.. Оне что ни на есть госпожи были и играли на арфе - вот до чего хорошо... и пели - чисто ангелы... - Что ж, они разве всё здесь жили? Зимой, поди, в Москву ездили? - Нет. Почитай с самого измальства тут были. Только езжали во Володимер на праздник, к губернатору, али в гости - играть на музыке. Ну, и приедут назад, книжки разные привезут - читают. Всё тут жили. В детстве, верно, во Володимере учились. - Что же замуж-то не вышли? Красивые, говоришь, были? - просил Абраша Баранов. - Красивые,- сказала тетенька Афросинья.- Я тоже маненько помню. Только кто возьмет? Бедность... Они тоже гордые были: кого примут, приедет ежели, а то скажут - дома нет... - Приезжали к ним, значит? - Приезжали... редко... Посидят, да уедут. Приглашали их играть в город. Ну, ездили. Платья белые тюлевые, кринолины широкие, ленты, цветы белые... - А деньги-то брали за игру, за музыку? - Кто знает. Ежели деньги были когда малые, то мужикам отдавали: кому корову, кому лошадь, али што. А то лекарство - лечили тоже нас. Однова вот барин приехал - што ты...- сказал, поглядев на меня, Гаврила Иванович,- тоже охотник. Дак вот какая беда - утоп... Вот тут, к большому лесу заводина есть - Погана Лужа прозывается, омут. Допрежь, в старину, мельница там была. Место... ух-жуткое!.. Русалка там по вечеру поет. Ну-у... што было. Барышня-то, моя, Надеждой ее звали, его спасти хотела, да тоже и утопла. И узнала другая-то, Аня звали другую,- што крепко, значит, сестра-то его любила... Вот и все.
* * *
Когда мы с Абрашей приходили с охоты, приносили дичь, уток, тетеревов, дупелей, Гаврила Иванович радовался и готовил нам поразительные обеды. Гаврила Иванович и тетенька Афросинья пили водочку маленькой рюмкой,- это уж полагалось,- и когда уходили спать, то всегда говорили: - Ну уж што... благодарны вам, ничего... Спокойной ночи. Всегда Гаврила Иванович и тетенька Афросинья обедали и пили чай с нами, и Гаврила Иванович придумывал, что приготовить из дичи. Солил грибы, огурцы, рыбу жарил в муке, клал сметану, ходил со мной на Клязьму - ловить рыбу, показывал, где что ловить надо, и главное - где судака поймать. Это первая рыба. Еще стерлядь, но ту поймать трудно, она на уду не идет. Гаврила Иванович кормил нас так, что я нигде так и не ел. Утки делал с груздями, разварной судак с огурчиками, с острогоном, и все в деревне выучились от него готовить. Все женщины крестьянки были поварихи в этой небольшой деревне.
* * * Как-то вечером, под осень, мне Гаврила Иванович принес рукописную поваренную книгу. Старая осталась у него от прежних времен. И там было сказано, как приготовлять квас, напитки - из крыжовника, гонобобеля, брусники, смородины. - А где ж сад-то? - спросил я. - Вот тут был. Разорили... Ребятишки разорили... Сад был хороший, яблоки, клубника, ягод што... Да ведь не удержал, воля пришла! Ну, да ведь все уж и померли... Всё разобрали. В книжке сбоку было написано:
Она одна лишь разумела Стихи неясные мои...
Как странно и как красиво прозвучали во мне слова, написанные уж выцветшими чернилами. Читая их, я как-то взглянул в окно, где под горкой луговины стояли старые липы сада и шел густой лес у мелкого ручья. Серебряный месяц белел на вечернем небе. Как тени, мелькали передо мной Надя и Аня - эти барышни в кринолинах, в локонах... Я воображением рисовал их с арфами. А за арфами видел этот лес и тон вечернего неба, где светил белый месяц. Как все миновалось, кануло в небытие... Прошел день, и грустно догорает вечерняя заря. Кукушка кукует, и в душе печаль. Все уходит, отлетает... Того, что было, уж нет и не будет. Пролетает время, и за ним - след печали, воспоминаний и надежд. Обманом сладостным ласкает воспоминание угасших дней... Я рад был всегда слушать Гаврилу Ивановича про умерших барышень. Мечтами юности я летел к ним, как к живым... Я их сравнивал с теми, которых я знал, которые учились в Школе, где они занимались живописью. Но рассказы Гаврилы Ивановича про его пречистых барышень, которые жили здесь давно,- были другие.
* * * - Гаврила Иванович,- говорит как-то раз приятель Абраша вечером за чаем,- вот крепостное право ты помнишь. Ну, ладно. Вот я крестьянин, но вот барину не понравился или барышням твоим этим. Ну, вот хоть волосы у меня долгие, не стриг давно... Вот они меня за это на конюшню и пошлют драть. Какое же это право? А ведь было это. Ну, а ты хвалишь господ. - Мои барышни ничего за это не сказали бы. Что ж, волосы, верно, у тебя обросли. Ежели б я барин был, то верно - сказал бы тебе: постригись. Вот тетка Афросинья у нас хорошо стрижет. Пускай пострижет. - А я не хочу. Хочу вот длинные волосы носить. - Да ты что, дьячок, что ли? - сказал Гаврила Иванович. - Все равно, не хочу волосы стричь. - Ну, на какого барина бы попал... А то бы он тебя поучил плетью,- неожиданно сказал Гаврила Иванович. - Какое же это право? - спросил Абраша в удивленье. - Так неужто ты так в город поедешь, эдакий-то, в космах... Засмеют ведь. - Не понимаешь ты, что я говорю... Права такого не должно быть! Понимаешь ты? Гаврила Иванович смотрел на него и мигал. - Вот если ты своим барышням, госпожам, обед не сготовил,- они велели тебя выдрать на конюшне, а то и продать... Продавали тогда крепостных-то, слыхал? Право было, понимаешь? - Как же не сготовлю. Пошто? - ответил Гаврила Иванович.- Я ведь повар. Вот когда хворал, то верно,- шибко хворал... Так они готовили и меня кормили, прямо вот из ручек своих, и лечили, доктора привезли. Я ведь вот вам - все пожарю, кушайте на здоровье... Я ведь повар. Чего же? - Ничего не понимает! - горячился Абраша.- Слыхал ты, продавали людей? Корову продают и человека продают - крепостного! Повара продадут!.. Ты ведь раб был! Понял? - Да, да, верно. Чего ж еще?.. Вот на праздник, приход недалеча, пойдешь помолиться к Успенью, ну и помолишься: "Прости, Господи, раба грешного..." - и домой пойдешь. Радость, будто что свалилось... Вот радость! - Вот ты и растолкуй ему! - с сердцем говорит Абраша. - Ты чего серчаешь, Абрам Ефимыч? Полно... Ведь барышни-то, они эти, мои, покойницы-то,- они господа были... Понял? Господа-то тоже обормоты бывают. Только мои-то барышни - господа были, боле ничего...
* * * Каждый вечер мой приятель Абраша Баранов затевал разговоры с Гаврилой Ивановичем. Однажды спросил Гаврилу Ивановича, рад ли он был свободе, когда пало крепостное право. - И-и-и!..- ответил Гаврила Иванович,- рады!.. все рады были... Барышни-то померли раньше, наши-то. Ну, приехали начальники, писали, писали, переписывали, два дня жили, я-то пироги пеку им, курей. Ну, вино пили... Давай еще! - "Нету больше..." Вот они меня как по зубам хватят: давай, более ничего. Ну, я убег, на мельнице схоронился. Вот что, думаю... - Невозможно! - перебил его Абраша,- ничего не понимает. Засели в нем эти барышни!.. Стар... - Вот что, Абрам Ефимыч, ежели совести нету, то все одно - какое право ни заводи, одна чертова будет!..- сказал дед, махнул рукой и ушел из комнаты.
Родник в Грезино на ручье Сост
Грезинская плотина
Плотина в Грезино
Деревня Соболиха
В 1893 году Лемешенский приход состоял из села Лемешек и деревень: Квашнина, Грезина, Соболихи (в 1859 году прописано как сельцо помещичье; число дворов – 5; число душ мужского пола – 14; женского пола – 23) и Новой Быковки.
В сер. XIX – нач. ХХ вв. входила в состав Давыдовской волости. Численность населения в д. Соболиха в 1905 г. - 55 чел. (9 дворов).
«Дер. Соболиха, Давыдовской волости, где председателем сельсовета состоит крестьянка Анакина, продналог сдала полностью в 100 проц.» (газета «Призыв», 23 октября 1923).
В районе бывшей деревни Соболихи находится СНТ Соболиха.
Почтовое отделение, обслуживающее СНТ Сободиха: 600003, г. Владимир, микрорайон Оргтруд, ул. Молодежная. Председатель компании: Гармаш Александр Алексеевич.
ЗИМНИЕ ПЕЙЗАЖИ мкр. ОРГТРУД
Озеро Черное Дорога в мкр. Оргтруд из с. Лемешки Река Клязьма
